очень приятно, кравчий

Я аж представил Федьку, стоящего в проходе в одной рубашке

большое матерное слово
пытаюсь удержать в себе
казалось смог но как нарочно
ты появляешься в дверях

---

Клятва опричников

mayabudz.narod.ru/oath.html взято отсюда

Горели прощальной зарей небеса,
К закату светило клонилось,
Вдали еле слышно шумели леса,
И отблеском алым реки полоса
В последних лучах заискрилась.

Под сумрачным сводом темницы сырой
Въедино слились дни и ночи…
Но отсвет, рожденный вечерней зарей,
В тот вечер пронзил полумрак вековой,
Слепя к тьме привыкшие очи.

И узника два на тот призрачный блик
Взирали из тьмы неотрывно…
Казалось, он в самое сердце проник!
И первый печально главою поник,
И молвил он с болью надрывной:

«Доселе не в силах постичь я, отец, -
За что эта страшная кара?
Ужели нам завтра наступит конец?
Ужели угаснет огонь двух сердец,
Как пламя небесна пожара?

Как ярко во тьме его искры горят,
Глумяся над нашей судьбою!
К ним тайною силой прикован мой взгляд...
Страшит меня этот кровавый закат, -
Он гибель сулит нам с тобою!»

И узник второй ему молвил в ответ:
«На все, сын мой, воля Господня!
Иль, может, ты мыслишь, грехов на нас нет?
Опомнись! Поправшим священный завет
Дорога одна – в преисподню!

Мы жизненну чашу испили до дна,
Изведав и взлет, и паденье,
И властию мы насладились сполна:
От наших злодейств содрогалась страна, -
За то мы и терпим мученье!

В царя окруженье не кротостью мы
Средь прочих вельмож отличались!
То ведают мрачные стены тюрьмы,
Что ныне глядят на нас из полутьмы...
Величием мы упивались,

Всечасно следя, чтоб на миг не угас
В груди царя огнь злобы лютой...
Мы были в чести, все боялися нас,
Басмановых имя звучало подчас
Страшнее, чем имя Малюты!

Стояли с тобою мы в первых рядах
У трона опричной державы...
И думали ль мы, что рассыпется в прах
Все то в миг единый? Что в этих стенах
Мы примем погибель без славы?

Увы! Все былое исчезло, как дым!
Царь ныне в любом приближенном
Злой умысел видит! Несчастьям своим
Мы сами виною, и ныне горим
Во пламени, нами зажженном!

Что ж делать, Федюша! Знать, в жизни земной
Нам мзду за грехи принять должно,
Хоть чаял, признаться, я доли иной...»
Но чу! Раздаются шаги за стеной,
Скрежещут засовы тревожно,

И дверь распахнулась... Протяжно скрипят
Под чьей-то ногою ступени...
Царь входит в темницу, и с ним мрачный кат...
Смертельной тоскою и страхом объят,
Пал Федор пред ним на колени.

«Прости, повелитель, холопов своих! –
Он молит царя со слезами, -
Мы дум не держали крамольных, лихих,
Не ведаем вин за собой никаких, -
О, смилуйся, сжалься над нами!

Мы верно служили тебе много лет,
Измены же не замышляли,
Присяги своей не нарушили, нет!
Не верь, государь, - это гнусный навет, -
То недруги нас оболгали!»

И, плача, он царский сапог обнимал,
Рыданья его сотрясали...
С усмешкой на узника Грозный взирал,
И странный огонь в его взоре пылал,
Как искра на лезвии стали.

«Обаче, - изрек наконец властелин, -
Воистину дерзостны тати!
Но мнится, из вас хочет жить лишь один,
Взгляни-ка, Алешка, как хнычет твой сын,-
Почто ж и тебе не рыдати?

Иль, может, надежду уж ты потерял,
Иль мнишь то бесчестием низшим,
Чтоб раб о пощаде царя умолял?»
Но старший Басманов угрюмо молчал,
Как будто насмешки не слыша.

«Ну что же, - царь молвил, - я мыслил вчера
Обоих вас казни подвергнуть,
Но ныне грядет милосердья пора!
Мне любо смирение, и топора
Ты, Феденька, можешь избегнуть».

«О Боже! Ужели... Ужель я спасен?
Душа моя счастьем согрета!
Исчез ужас смерти, как призрачный сон,
И к жизни тобою я вновь воскрешен, -
Возможно ль поверить мне в это?

Зачем, государь, слов небрежной игрой
В истерзанном сердце рождаешь
Надежд и сомнений мучительный рой?
Жестоко смеешься ли ты надо мной
Иль вправду мне милость являешь?

О, если ты все же прощаешь меня,
В несчастную душу влагая
Замест мрака ночи сияние дня, -
Пойду за тебя я хоть в пламя огня,
Погибну, тебя прославляя!»

«Признаться, мне по сердцу Федькина речь,
Я ею зело позабавлен:
Когда голова вот-вот скатится с плеч,
То каждый клянется ее не беречь,
Коль будет от смерти избавлен.

Но может, ты верен мне лишь на словах, -
На деле же всяко возможно!
Отважную душу опутает страх,
И дрогнет орудье в безвольных руках...
Изведать допреж тебя должно!

Внимай же! Коль истинно хочешь ты жить
С неистовой силой такою,
Коль хочешь ты шкуру свою сохранить, -
Злодея Алешку ты должен казнить,
Зарезать своею рукою!»

Что с Федором стало при этих словах, -
Перо не опишет! Играла
Надежды улыбка еще на устах,
Но ужас застыл в неподвижных глазах,
Отчаянье душу сковало.

«Возможно ли? Как? Ты велишь, чтобы я
Родного отца смерти предал?
Нет, нет! Лучше дыба, топор иль петля!
Расступится пусть подо мною земля!
Свидетель мне Бог, я не ведал,

Что этой ценой ты купить жизнь мою
Прикажешь мне... Разум мутится...
И свет в очах меркнет... Я словно стою
У бездны отверстой на скользком краю
И должен с душою проститься!»

«Так что же, Федюша, я прав был иль нет?
Исполнен ты будто боязни?
Хочу я изведать, сколь прочен обет,
Тобою мне данный, лукавый клеврет!
Тебе ли не по сердцу казни?

Лишь только тогда меня ты убедишь,
Что всею душою мне верен,
Когда в грудь отцу сей кинжал ты вонзишь!
Согласен иль нет? Отчего же молчишь?
Иль, может, нарушить намерен

Ты клятву, на коей мне крест целовал?
Тому уж пять лет миновало, -
Ты в избранный круг слуг опричных вступал,
И царскую волю блюсти обещал
Как Божией воли зерцало!

Ужель позабыл ты присягу свою?
Отрекшись от отчего крова,
Забыв узы дружбы, родных и семью,
Клялся ты служить одному лишь царю,
Лишь царского слушаться слова!

Свершись же, возмездье! Час пробил изъять
Орудье из дремлющих ножен!
Мне ныне угодно тебя испытать, -
Чего же ты ждешь? Пред тобою мой тать,
И клятву исполнить ты должен!»

В безмолвье опричник застыл пред царем,
Как призрак, недвижный и бледный...
И грянул внезапно с небес ясных гром,
Земля содрогнулась, разлился кругом
Свет зарева огненно-медный.

«Молчишь ты? Добро же! – вскричал в гневе царь. –
Прими ж ныне мзду по заслугам!
Противиться смеешь мне, смерд, подлый псарь?!
До клятвы святой, клятвы, данной мне встарь,
Нет дела моим верным слугам!

Нарушивши слово, забывши устав,
Себя самого обрекаешь
На лютую муку земную! Поправ
Заветы святые, пред Богом солгав, -
Ты в ад свою душу ввергаешь!

Умрите ж, изменники! Кровью своей
Заплатите вы за крамолу!
Еще не придумано казни страшней,
Чем та, что постигнет коварных сих змей,
Замысливших гибель престолу!

Ты мог бы спастись от расправы лихой,
Когда б мою выполнил волю...
Но ты себя губишь своей же рукой,
Но полон упорства ты в час роковой, -
И ждать не намерен я доле!»

И вздрогнул Басманов при слове таком,
И в очи царю глянул смело,
И взор его яростным вспыхнул огнем,
Решимость горела безумная в нем, -
Решимость на страшное дело!

С кинжалом в руке подошел он к отцу
И замер пред ним на мгновенье...
Струилися слезы еще по лицу,
Но вызов, ликуя, уж бросил Творцу
Убийства невидимый гений.

Их встретились взоры на краткий лишь миг,
Но этого было довольно!
Прочел в взгляде сына Басманов-старик
Ужасную участь свою и поник
Седою главою невольно.

И, в воздух взметнувшись, кинжал зазвенел,-
И луч огневого светила
На лезвии хладном, играя, алел, -
И, будто пронзенный десятками стрел,
Сражен смертоносною силой,

Басманов-отец пал на каменный пол,
За грудь ухватившись рукою, -
Кинжал ему в самое сердце вошел!
И взор умирающий к сыну возвел, -
Взор, полный предсмертной тоскою...

И бросился наземь убийца, и сжал
Отцовскую длань в исступленье,
Ее поцелуями он покрывал,
Как будто теперь лишь прозрел и познал
Жестокую муку прозренья.

«Что сделал я, Господи! Батюшка мой!
Нет в свете страшней преступленья!
Греми ж, гром небесный, над грешной главой!
О Боже! Низвергни мя в ад огневой
На вечные, злые мученья!

Пред Страшным Судом, пред законом людским
Мне нет и не будет пощады...
Пусть буду навек ненавистен я им, -
Нет дела до них мне!.. Пред взором твоим,
Что меркнет, как пламя лампады, -

Мне все безразлично! Отец мой, прости,
Прости недостойного сына!
Не мог я свой крест со смиреньем нести,
Чрез плоти мучения душу спасти -
Не мог! Но лихая кончина

Тебя, не меня, настигает теперь,
И я ей виной! Кровопийца,
Жестокий палач я, безжалостный зверь, -
Но лютая мука терзает, поверь,
Несчастного отцеубийцу...»

И внемлет ответу он...Слышен едва
Был шепот, пронзающий душу...
Откинулась навзничь седая глава,
Но слышались снова убийце слова:
«Храни тебя Боже, Федюша!»

И мертвых очей немигающий взор,
Исполненный тихой печали,
Глядел на него... В них безмолвный укор
Горел словно луч в темных недрах озер
Лазурной, неведомой дали.

И вспрянул Басманов, и стиснул кинжал
Рукою дрожащей в смятенье.
«Гляди же! – с усмешкой царю он сказал, -
Довольно ль я верность свою доказал,
Иль ты еще полон сомненья?

Немало безвинныя крови пролил
На службе твоей я, - но ныне
Грехом несказанным себя я покрыл, -
В угоду тебе я отца умертвил –
Доволен ли ты, господине?

Возрадуйся, царь! Отчего ж ты не рад?
Я клятву соблюл, повелитель!
Угасни же, жизнь, как тот алый закат!
Чего ж, опричь смерти, достоин я, кат,
Свирепый и лютый губитель?

Вся мерзостность в час сей открылася мне,
Вся низость моих всех деяний!
Нет в бездне великой на адовом дне,
В пылающем вечно ужасном огне
Достойных ее наказаний!

Простил ты, сраженный сыновьей рукой,
Свово палача! Не иначе
Немого забвенья блаженный покой
Тебя ожидает! Но мне не такой
Судьбою удел предназначен.

О Боже! Почто ты мне разум затмил,
Почто не отвел ты удара!
Отец, мой отец! Не тебя я убил, -
Себя самого я навек погубил! –
Свершись же, небесная кара!»

Кинжал прозвенел, и опричник младой,
Померкшим окинувши взглядом
Тюрьму и шепнув со смиренной мольбой:
«Помедли, отец, - я иду за тобой!», -
Пал с мертвым родителем рядом.

И сумрак над ними сгустил свой покров,
Как ночь непроглядно-глубокий, -
И смерти всесильной таинственный зов
Мятежную душу исторг из оков...
И лес встрепенулся далекий,

И шепот дерев вторил зову тому...
Заката кровавого блики,
Искрясь и пронзая зловещую тьму,
Прощальным огнем озаряли тюрьму
И узников мертвые лики.

В печали безмолвной померк небосвод...
Река безмятежно играла
Струями лазури... Над бездною вод
Две птицы чертили тревожный полет,
Светило вдали угасало.

---

В. Ежов

…В палатах собрались все близкие царю люди: сын его, юный царевич Иван, Борис Годунов, Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов, старший Басманов.
На столах стояли в изобилии яства и вина. Тут были и блюда холодного мяса, и соленые огурцы, жареные павлины с распущенными хвостами в виде опахала, и исполинские осетры с разверстыми пастями.
Мамка царя, старуха Онуфриевна, стуча клюкой, прошла мимо Грязного.
— Ишь, Васька, глаза-то налил с утра! Винищем-то разит! — она стукнула Василия костяшками пальцев в лоб. — Весь род ваш, Грязных, пьяницы.
Царевич Иван и Васюк Грязной пили много, ели мало.
Царевич, тыкая вилкой в большого осетра, говорил:
— Царь миру глава, а Владыко лукавый и трусливый. Батюшка правильно его… в застенок!
— Сильный всегда прав! — икнул Грязной. — И ты, царевич, прав!
Вяземский тоже пил, только вино его не брало. Нахмурившись, он порол ножом скатерть.
Царь сидел за отдельным столом. Он пил и ел мало.
Рядом с ним сидела его пятнадцатилетняя жена, царица Темрюковна. Она сидела, поджав под себя ноги, худая, гибкая. Огромные черкесские глаза ее, под сдвинутыми бровями, дико и неприязненно оглядывали всех. На щеках ее горел чахоточный румянец. Она все время сухо покашливала. Царь никак не реагировал на это и вообще не обращал на нее внимания.
Из-за широкой расписной печи, словно из-за театральных кулис, выскочила на свободное пространство перед царским столом необыкновенной красоты девица в сарафане, длинные локоны мягких белокурых (?! - прим.меня) волос падали ей на плечи. На стройных ногах ее были красные, как у царя, раззолоченные сапожки.
Держа в одной руке личину (маску), а другую уперев в бок, девица, потешно изгибаясь, начала танцевать. Подпевала себе:

Я по сеням шла, по новым шла»
Подняла шубку соболиную,
Чтоб моя шубка не прошумела,
Чтоб мои пуговки не прозвякнули…



Девица подняла «шубку», высоко вскидывая ноги. Царь заулыбался. Остальные громко заржали. Только Темрюковна с превеликой злобою смотрела на нее.
Онуфревна, едва завидев девицу, стукнула клюкой:
— Тьфу, срамники! — и, что-то бормоча дальше, вышла из палаты.
Дело в том, что эта танцующая девица была вовсе и не девица, а юный Федька Басманов.
Кривляясь, он продолжал выделывать коленца, ублажая царя и всех остальных.
— Молодца, Федора! — сказал царь и, налив вина, протянул кубок Басманову.
Тот, подбежав, осушил его, опустился перед царем на колени.
Иван Васильевич милостиво смотрел на него.
— Уж как я люблю тебя, государь-батюшка, кажется, жить без тебя не могу! — со слезами говорил Федор Басманов. Потерся щекой о ногу царя.
Иван Васильевич провел пальцем по девичьи длинным шелковистым волосам Федора, по его бровям, по пухлым губам.
— Чего ты вздыхаешь, как красная девица? — шепнул ласково царь.
Басманов, как бы стесняясь, заслонил лицо маской — «личиной».
— Ужо ты мне одному спляшешь, — сказал ему на ухо царь. ^.
И тут же Темрюковна, освободив из-под себя ногу, с ненавистью ткнула ею Федьку в грудь.
Тот опрокинулся на пол. Все снова заржали.
— Маруська! — строго прикрикнул на царицу Иван Васильевич и, поглядев в ее бешеные глаза, рассмеялся.

@темы: #гости въехали к боярам во дворы, #федора прекрасная

---

Иван Грозный и содомский грех. Федька Басманов
(фрагмент книги: "Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие")


8. ФЕДЬКА БАСМАНОВ


Среди новых дружков и собутыльников царя, выдвинувшихся после падения Избранной рады в 1560 г., одним из виднейших был Алексей Данилович Басманов-Плещеев, отец которого служил постельничим у Василия III. От отца Басманов мог знать о постельных вкусах и нравах покойного государя, мог и попытаться обнаружить такую же струнку у его сына. Басманов был заметным военачальником и одним из инициаторов Ливонской войны. Он отстаивал политику военной агрессии и нуждался в одобрении и поддержке царя. Ненавистники называли его "согласником" и "ласкателем" царя. Они считали, что он не брезговал ничем, чтобы вкрасться в доверие царя, в частности что использовал ради этого юность и красоту своего сына. Курбский причислял Басманова к "ласкателям" и "потаковникам", "иже детьми своими паче Кроновых жерцов действуют".

Молодой и красивый, сын Басманова Федор приглянулся царю и стал его кравчим (прислуживающим за столом).

Как в фильме Эйзенштейна "Иван Грозный", так и в написанных чуть раньше романах Льва Жданова об Иване Грозном фигура Федьки Басманова выведена с подчеркнутой андрогинностью. В фильме он танцует в женском платье. В романе Жданова "Царь Иоанн Грозный" царь слышит за дверью "знакомый сладенький голосок" и, встретив своего любимца, хлопает Федора

"по румяной, нежной щеке, покрытой пушком, словно у красной девицы. Да и вообще, вся фигура наперсника царского, с пухлой грудью, с широкими, упитанными бедрами, вихляя которыми подходит он к Ивану, - все в Басманове дышало притворной слащавостью и женственностью. Азиат происхождением, он наследовал от своих дедов или, скорее, от бабок - миндалевидные, с наглой поволокой очи, брови соболиные дугой, полные губы, яркие, пунцовые, каким любая боярыня позавидует... Всем видом своим напоминал он малъчиков-наложников, которых много при дворах восточных владык, которых и на Русь привозили бухарские и хивинские купцы, наравне с рабынями-одалисками...

Близко, гораздо ближе, чем допускает строгий обычай московский, подошел Басманов к царю и продолжал нежно...".

По Жданову, Басманов обращается к царю со слащавыми словами "царь ты мой любименький", "царечек ты мой".

"Обороты речей, дышащие бабьей льстиво-заманчивой податливостью, звуки мягкого, сдобного голоса, юношеского контральто, поворот стана, выражение глаз, наглые ужимки фаворита сразу пробудили какое-то особое настроение в Иване. Словно защекотало у него в груди... Загорелись, потемнели глаза, губы задвигались, дрогнули ноздри...

- Один ты, что ли? - спросил Иван. И голос у него звучит как-то хрипло, необычно.

- Один, один... Там нет никого... - шепчет извращенный любимец, прижимаясь к Ивану..."
(Жданов 1999: 175-176).

Звучит, как пародия на историческое повествование "Извращенный любимец". То есть, даже просто описывая факты прошлого, повествователь не в силах отвлечься от осудительных определений, обычных для его эпохи и его среды, и не подводит к ним исподволь, а пришлепывает их сразу. Романы Жданова сейчас издаются массовыми тиражами, хотя язык их ("фаворит", "контральто", "капризно", "царечек" в романе об эпохе Ивана Грозного и в соседстве с "ноне" и "помилуй ты") выдает бездарность и безвкусицу автора. Невозможно поверить и в его реконструкцию образа Федьки Басманова. Имея очень слабое представление о гомосексуальности, автор полагает, что для того, чтобы проникнуться страстью к парню, царю было необходимо узреть в нем подобие женщины - мягкие щеки, покрытые пушком, очи с поволокой, широкие бедра, пухлую грудь... Скорее всего, этот искатель царской милости был не таким. Да и вряд ли мог подобный образ привлечь грозного царя. Восточные вкусы, вкусы "Тысячи и одной ночи", были чужды христианской Руси и бешеной натуре царя. Если уж содомский грех, то не с подобием женщины (зачем? сколько угодно красавиц к услугам), а с тем, кто и сам проявляет мужские достоинства. Чем мужественнее, тем более заманчиво овладеть им как женщиной. Можно полагать, Федор был лихим опричником, авантюрным и беспринципным помощником своего воинственного отца. Что же объективно о нем известно?

Об особо тесной интимной связи царя со своим кравчим единогласно свидетельствуют иностранцы Альбрехт Шлихтинг (переводчик) и Генрих Штаден (опричник), а также русский беглец князь Андрей Курбский. Особенно это всплыло в эпизоде ссоры Федьки Басманова с князем Дмитрием Овчиной-Оболенским, сыном погибшего воеводы. В запале ссоры князь уязвил Федора: "Мы служим царю трудами полезными, а ты гнусными делами содомскими!" (так у Карамзина). Шлихтинг перелагает эту тираду деликатнее: "попрекнул его нечестным деянием, которое тот обычно творил с тираном".

Басманов в слезах бросился к царю с жалобой. Царь позвал князя на обед и вонзил ему нож в сердце. По сведениям Шлихтинга, князь погиб иначе. Царь велел ему выпить единым духом во здравие царя двухлитровый кубок медовухи. Оболенский смог выпить только половину. Царь, слегка упрекнув его за нерасположение к себе, велел ему идти в царские винные погреба и там пить сколько душе угодно. Там его ждали псари, уже имевшие приказ задушить его, что и было исполнено. На следующий день царь послал к нему на дом слугу с приказом явиться во дворец. Жена Овчины отвечала, что со вчерашнего дня не видела мужа, что он ушел в царский дворец и еще не возвращался. Таким образом, царь притворился, что судьба князя ему неизвестна - тот якобы исчез беспричинно и бесследно. Видимо, мотив расправы был слишком деликатен, и царь не хотел огласки.

Десять лет Басмановы были в фаворе. Когда же начались расправы с самими опричниками, пришло и Басмановым время умереть от пыток и казни. Федору было приказано умертвить отца, после чего был казнен и он сам. Так закончилась царская любовь к избраннику своего пола.

Мало с кем из жен Иван был близок так долго, как с Федором Басмановым. Но считать, что царь отдавал преимущество этой любви, нельзя. Женщин у него было гораздо больше. Что именно, кроме разнообразия, влекло его к этой не совсем обычной разновидности любви, неясно. Он не сопрягал эту любовь с унижением, с насилием, скорее с весельем и отдыхом. Если что и привлекало его особенно в любви с парнем, то разве что именно ее запретность, ее греховность, соблазняли именно поучения святых отцов против нее. Видимо, ему доставляло удовольствие сознавать, что для него нет ничего недоступного. Когда же пришла пора каяться в этом грехе, как он каялся во всех других грехах, он просто казнил своего повзрослевшего (и поднадоевшего) любовника.

Во всяком случае в "исповедании" 1572 г. Иван сам признает за собой "чрезестественный грех чресел". Вообще Иван признавал содомию грехом, даже готов был признать уголовно наказуемым пороком, но без большого энтузиазма.

Когда в 1575 г. предали пыткам и казни Елисея Бомлея, иностранного врача царя, соучастником в заговоре, по данным Джерома Горсея, был объявлен новгородский архиепископ Леонид. Кроме писания шифрованных писем за рубеж ему предъявили обвинения в содомии и скотоложстве. Бомлей не признавал своих вин, архиепископ же под пыткой все признал и во всем покаялся. И казнив Бомлея, царь помиловал Леонида, заменив ему казнь заключением в погребе, где, закованный в цепи, он и умер. Содомия на Руси тогда явно еще не доросла до западноевропейского ранга преступлений.

На склоне лет Иван приблизил к себе Богдана Яковлевича Вельского, который, по сведениям папского посла Поссевино, "полных тринадцать лет был у государя в фаворе и спал в его комнате" (Поссевино 1983: 182). Это был племянник Малюты Скуратова, оружничий царя и его главный душеприказчик. Был ли он еще и любовником, неизвестно. Но, учитывая аппетиты царя, вряд ли Басманов был у него единственным.

---

Авторство Карла Брюллова

@темы: #федора прекрасная

---

Сбрось, сбрось свое бабье обличие.
И подстриги волосы.
К чему они тебе там,
За гробом?

@темы: #федора прекрасная